В то время я был ещё ребенком, и, когда по радио объявили, что Германия напала на Польшу, особо и не забеспокоился. Родители же наоборот дни напролёт суетились и ссорились.

– Нужно брать всё, что сможем унести и бежать в Советы к родственникам, – говорила мать отцу. Отец не хотел ничего слушать.

– Я родился и вырос в Польше, и никакая фашистская гадина не заставит меня покинуть дом! – грубо отвечал он матери на её просьбы. Мама, в итоге, ничего не добилась, и мы остались дома, в пригороде Варшавы.

   После того, как мою родную страну окончательно оккупировали фашисты, они стали свозить евреев в гетто. Меня во время отправки разлучили с семьёй, и больше я никогда не видел своих бабушку, отца, мать и маленькую сестрёнку Анну. Дни напролёт я всматривался в лица единоплеменников, надеясь увидеть в них знакомые черты своих родных, но всё тщетно. Только потом мне стало известно, что их отправили в Освенцим, и шансов, что они остались в живых практически не было.

   Жизнь в гетто была сущим адом. Непрекращающийся голод и страх перед смертью были моими постоянными спутниками. Однако и здесь были свои маленькие радости, на которые в обычной жизни я бы даже не обратил внимания. Например, когда у одного офицера из сумки выпало четыре кусочка хлеба, и он этого даже не заметил. Я подождал, пока он уйдёт. Затем, дождавшись, подобрал хлеб, и мы вместе с моим другом Радеком весь вечер пировали, стараясь есть как можно медленнее, растягивая удовольствие. Или как однажды один добрый человек, работавший в мирной жизни библиотекарем, подарил мне книгу о приключениях Тома Сойера, и я несколько дней подряд погружался в мир, выдуманный автором этой замечательной книжки.

   Но вот настал тот ужасный день, когда немецкие оккупанты устроили настоящую кровавую баню. Люди прятались кто куда, я же, заслышав издалека топот шагов карателей, со всех ног понёсся к ближайшему укрытию – деревянному туалету. Протиснувшись в отверстие, я через какое-то время понял, что тут, в этом царстве нечистот, есть ещё кто-то. Этим кем-то оказался пожилой худосочный седобородый раввин. Я провёл с ним всего три дня, но за этот короткий отрезок времени узнал больше, чем за всю свою предыдущую жизнь.

   Старца звали Исаак Баэшет. До оккупации он был раввином в синагоге в Кракове. Первое, что я отметил в его образе, это глаза – серые, невероятно печальные и поразительно добрые. Эти глаза старого раввина остались со мной на всю жизнь.

   Пока длилась бойня, мы сидели тихо и не разговаривали, настолько велик был страх обнаружить себя. Никогда в жизни я так не боялся. Да ещё этот омерзительный запах сводил меня с ума. Как только стихли очереди, мы решились на разговор, из которого стало ясно, что и он и я считаем целесообразным остаться здесь ещё на несколько дней, пока всё не уляжется, а потом попытаться сбежать.

   Мерзкий запах испражнений не давал мне покоя. Рабби Исаак же не испытывал никакого дискомфорта, далее будет ясно почему.

   Примерно через день страшный голод стал грызть мой желудок (до того, как спрятаться здесь, я ничего не ел два дня). Я стеснялся пожаловаться Исааку, едва знакомому человеку, на свою напасть (к тому же, чем бы он мог мне помочь здесь, в выгребной яме) и решил пересилить эту муку. Но проницательный старец и без моих слов всё знал. Далее он сделал жест, вызвавший у меня шок. Рабби Исаак зачерпнул в ладони то, в чём мы сидели, поднёс к седой бороде и съел. Я выпучил глаза, около минуты, оцепенев, смотрел на него и потом спросил:

– Что Вы только что сделали?

   Он бросил на меня свой добрый взгляд, улыбнулся и ответил:

– Разве ты не видишь, я съел кусочек торта.

– Но это же дерьмо, человеческие испражнения, Вы что, сошли с ума, пан Исаак?! – повысив голос, спросил я.

– Я абсолютно здоров и тебе советую отведать кусочек. Я ведь вижу, ты очень голоден.

   Я не нашёл, что ответить. Тогда я ещё не знал, какая мудрость заключена в его, казалось бы, абсурдных действиях.

   Рабби, увидев моё негодование, стал объяснять, что в его действиях нет не только ничего противоестественного, а даже наоборот, это самое разумное, что можно сейчас предпринять, чтобы не умереть с голоду.

– Понимаешь, мой юный друг, наш мир сотворён Богом и подчиняется Божьим законам. Основой всего мироздания является система сефирот, всего их десять, хотя на самом деле одиннадцать.

– Не понимаю, – перебил я, – Как это десять, а на самом деле одиннадцать?

– Сейчас я тебе растолкую.

   После его разъяснений мне всё стало ясно, и рабби продолжил свой рассказ. Он рассказал мне, как называется и чему соответствует каждая сефира. Так же я узнал из его слов, что мир сотворён Богом из ничего. Мне тут же стало стыдно за своё поведение перед рабби, ведь если материя сотворена из ничего, то какой смысл осуждать поедание фекалий. Единственное, это неприятно органам чувств, и мне ещё было непонятно, почему рабби назвал кал тортом. Задав ему этот вопрос, я получил ответ.

– Бог сотворил этот мир, именно сотворил, а мы, его дети, имеем в себе искру божью – ноцец элохим. И хотя нам и не суждено творить в таких масштабах, кое-что мы всё же можем, вернее не мы, а Его огонь, горящий в твоём и моём сердце. Посмотри вокруг, что ты видишь?

– Дерьмо, одно дерьмо, – ответил я.

– Используй фантазию, подбрось дров в этот огонь, дай ему разгореться! Назови мне свои любимые лакомства.

– Я очень люблю сладости.

– Сладости? Прекрасно, а теперь представь, что всё, что нас окружает, это твои любимые сладости, представь и смело суй себе в рот.

   Я попробовал представить, но у меня ничего не получилось, я по прежнему видел одни лишь фекалии. Рабби Исаак понял, что я никак не могу настроиться. Нужно было как-то сломать барьер отвращения. И рабби вдруг запел в мажорной мелодии песню, которую, услышав однажды, я запомнил на всю жизнь. Это была весёлая песня:

   Сладкие пирожные, вкусное мороженое
   А вот и пастила, а вот и пастила.
   Приторные вафли, медовые…

   Где-то на третьем куплете я тоже начал петь, слова песни будто были выжжены у меня в мозгу, я допел песню в унисон с рабби до конца, ни разу не сбившись. Вокруг себя я вдруг начал замечать не дерьмо, а сладости, мои любимые лакомства, пироги, печенья, сладкое варенье – всё то, о чём мы пели, мгновенно материализовывалось, торты и пирожные, вкусное мороженое – всё это окружало меня в тот волшебный момент. Не было больше фекалий, не было этого мерзкого запаха, вокруг лишь сладости и пахнет сладостями. Закончив песню, я мигом накинулся на еду, пока я ел, песня звучала в моей голове, как какое-то волшебство. В один момент я посмотрел на своего учителя, он не ел, он смотрел на меня своими добрыми серыми глазами и улыбался. Увидев это, я остановился, мне вдруг стало неудобно.

– Почему вы не едите, пан Исаак? – спросил я набитым пастилой и печеньем ртом.

– Я не хочу, может быть позже, – ответил он мне.

   Но мне хотелось поделиться счастьем со своим спасителем, мне захотелось, чтобы рабби попробовал бабушкин вишнёвый пирог. Я вообразил себе этот пирог, и он немедленно появился. Я объяснил, что это самая вкусная вещь на свете, пирог, который мне делала бабушка до оккупации, и мне бы очень хотелось, чтобы рабби его попробовал. Рабби согласился. Я протянул ему кусочек этого лакомства и подождал, пока он его попробует. Исаак, неловко улыбаясь, надкусил пирог и начал его неторопливо жевать. Я смотрел на него глазами, жаждущими подтверждения тому, что это самый вкусный пирог на свете. И рабби Исаак, дожевав, сказал:

– Это самый вкусный пирог на свете, можно мне ещё кусочек?

– Конечно, сколько угодно! – ответил я, и мы оба рассмеялись.

   Но нашей радости вскоре пришёл конец. Видимо, проходящие мимо немцы услышали наш смех (в еврейских туалетах они не облегчались, наверное, из-за брезгливости; оно и к лучшему – мы ели одно лишь кошерное). Дверь резко открылась, и, к несчастью, рабби в тот момент стоял прямо над отверстием, и офицер сразу же его увидел. К ещё большему несчастью, мой спаситель раввин Исаак Баэшет как раз в этот момент дожёвывал бабушкин пирог. Немец же увидел, как он ест дерьмо. Разумеется, немецкий офицер не имел понятия о тех таинствах, в которые совсем недавно я проник, и вид человека, жующего испражнения, вызвал у него лишь отвращение и презрение.

– Ты что это делаешь, еврей? – удивленно спросил он у рабби по-польски.

– Я? Ничего, – спокойно ответил раввин.

– Ничего?! Да ты ешь дерьмо, ты сумасшедший! Эй, Отто, иди сюда, тут еврей ест дерьмо!

   И через несколько мгновений уже два офицера созерцали рабби Исаака, с ног до головы перепачканного испражнениями.

– Мдааа, Рудольф… Не зря их все ненавидят… Это не люди, это животные, – произнёс второй офицер, едва сдерживая позывы к рвоте.

   Всё это время я находился в тени в углу, и поэтому фашисты меня не увидели. Рабби жестом руки дал мне понять, чтобы я оставался там. Немцы заметили его движение, но, к счастью для меня, подумали, что раввин дразнит их.

– Эй! Что ты там рукой размахиваешь?!

– Ничего не…

– Не ври, свинья, я же всё вижу! Шутить с нами вздумал?! Ну что, Отто, может пустим его в расход?!

– Нет, чуть позже. Если уж он любит есть дерьмо, то пусть ест его, мне не жалко! Эй ты, морда жидовская, давай-ка ешь! Давай за маму, за папу, жри!!!

   И рабби под хохот немецких мучителей принялся есть испражнения. Это длилось около минуты, пока одного из немцев не вырвало.

– Всё, хватит! Прощайся с жизнью, червь! – крикнул офицер с более крепкими нервами.

– Вы хотите убить меня, потому что я еврей? – чуть дрожащим, но спокойным голосом спросил раввин.

– Нет, мы убьём тебя потому, что ты больной, ты ешь дерьмо, это омерзительно!

   После этих слов раздалась автоматная очередь, которая и оборвала жизнь моего мудрого учителя. Мне захотелось кричать, но я понимал, что этим привлеку внимание палачей. К тому же рабби не хотел бы, чтобы я умер, иначе он не пытался бы меня спасти. Вскоре убийцы оставили нас. Уходя, они о чём-то оживлённо говорили по-немецки, наверное, обсуждали увиденное.

   Как только голоса их утихли, я бросился к телу Исаака. Мне не хотелось верить в то, что он мёртв.

– Очнись! Очнись! Они ушли, очнись! Они ушли, пан Исаак! Не умирай! – сквозь слёзы повторял я снова и снова. Но всё напрасно, он был мёртв. Странное чувство посетило меня в тот момент. Впервые за долгое время я был сыт, но внутри ощущал бездонную пустоту.

   Через день я решился на побег. Он увенчался успехом.

   В своей последующей жизни я добился многого. После войны эммигрировал в Америку, много работал и к тридцати четырём годам стал банкиром. Завёл семью. У меня любящая жена и двое прекрасных детей. И всему этому я обязан одному человеку – рабби Исааку Баэшету. Иногда по ночам я выхожу на террасу и часами всматриваюсь в звёздное небо. Я точно знаю, что где-то там далеко он смотрит на меня своими добрыми серыми глазами и улыбается.