Ледащенький кургузый мужичонка понуро, но с изрядной и едва видимой прелихостью бредущий по большаку, что мимо Верхних Вялок, вконец да от маяты лютой рассупонился:

– Этмать кого, ё-маё, тутоти на всю Ивановскую развезло?!

– Ёбаный рот! Мухоморыч? Ты?!

– Захар? Бедолага... Этоти, молва носит, да лебедь белый вкруг острова-Буяна плывёт, да покойник живого не унесёт, что, дескать, Васятко тебя так... Глаза-то твои тебе же и закрыл получацца, чин-чинарём.

– Тьфу на тя, харя ты лешья! Вечно, блядь твою мать, сказанёшь хучь башкой об полати. Не Васятко меня, но я Васятку! Я Васятку-то! Хуй тебе!

   Сгорбленная и спотыкающаяся фигура Захара, по-утиному переваливаясь, убегает на прорезающийся, будто добрые вёсла сквозь нетронутую гладь предрассветного озерца, свет, что так по-домашнему сочится меж дышащими янтарной влагой устремлёнными в невесёлое, норовисто поигрывающее как воронье крыло чёрными тучами небо стволами.